Ворон и сова, колокол и часы

«Мысль о том, что после смерти нет ничего, дает мне большое утешение» – так или примерно так писал в своих мемуарах маркиз де Сад[i], по имени которого назван один из пороков, относящихся к области сексопатологии. Эта фраза в перевернутом виде могла бы стать беспощадным обличением того феномена, который называется атеизмом, а именно: «Я хочу найти утешение в мысли о том, что после смерти ничего нет, поэтому там ничего нет».

Пожалуй, эта надежда на будущее небытие – единственное утешение, которое нашел на дне греха и порока де Сад. Человеческая совесть имеет свой голос, неумолимо свидетельствующий о неотвратимости справедливого возмездия. Поэтому человек не может найти счастья в грехе. Совесть не только напоминает ему об адских муках, она дает ему почувствовать будущее состояние тоски и мрака, как бы подводит его к преддверию ада. Человек борется со своей совестью, как с врагом, и наконец находит жалкое утешение в той же мысли: «После смерти нет ничего». Свою книгу де Сад подарил Наполеону Бонапарту – верному слуге смерти. Но император, восприняв такой подарок как личное оскорбление, посадил в ответ дерзкого маркиза в тюрьму.

Духу человека присуще некое чувство вечности, чувство, которое невозможно передать словами. Дух – это око души; но, как и телесные очи, он очень нежен и уязвим. Греховная жизнь парализует силы духа, и человек практически теряет ощущение вечности. Она становится для него абстракцией и загадкой, великим «не знаю», неизвестным, которого он не может разгадать. Но даже после потери духовности и замены ее душевностью размышления о вечности и смерти мучают человека, живущего своими страстями. Совесть хотя бы шепотом напоминает ему, что в самом «не знаю» заключается «может быть», и даже смутные тени вечности наполняют его душу тревогой. Он хватается за мысль: «После смерти мое сознание погаснет, а тело истлеет, как труп собаки, перед которой у меня нет в этом смысле никакого преимущества. Я погружусь в бездонную пустоту, я исчезну. Какая разница, делал я добро или зло. Смерть сравняет всех и всё. Ради чего, с какой стати я должен отказывать себе в чем-либо? Жизнь – это мыльный пузырь, сверкающий на солнце. От него через мгновение останется лишь мокрое пятно, которое высохнет без следа. Вера и нравственность – это старые предрассудки, цепи, которые люди сами надевают на себя. Раз нет вечности, то мне все дозволено, все можно».

Уверив себя, что вечности нет, человек в то же время настойчиво отгоняет мысль о смерти, чтобы не портить себе настроение. «Дайте мне спокойно докурить сигарету, а затем что будет, то будет»,– откровенно сказал мне один современный интеллектуал, готовый рассуждать обо всем на свете: от этики Аристотеля[ii] до парадоксов Сартра[iii], от мифов Вавилонии до новелл Кафки[iv] – обо всем, за исключением вопроса о собственной смерти. Есть обычай: в комнате, где находится гроб с покойником, завешивают зеркала, чтобы в них не отражалось несколько гробов. Человек боится, что в зеркале его памяти останутся образы смерти, и потому старается заполнить свое сознание любым содержанием: работой, искусством, наукой, новостями, игрой в политику, вином и наркотиками, лишь бы забыть о неизбежном конце, лишь бы в душе не появилась, точно ночной призрак, картина гроба, в котором лежит знакомый ему покойник – он сам, с заострившимся желтым лицом.

Течет река времени. Она несет на своих волнах, словно в объятиях, плот, украшенный различными цветами. Это – наша жизнь. Люди на плоту любуются берегами, как будто плывущими им навстречу, беседуют друг с другом, рассказывают истории, небылицы… Они смеются, плачут и поют, но никто из них не думает, что за каждым поворотом реки может оказаться водопад, и плот их, как путник, сорвавшийся с обрыва в бездну, будет разбит о камни, и кипящая стремнина реки станет для них могилой.

Гейне[v], отличавшийся не только своими поэтическими дарованиями, но и наглостью, дерзко написал: «Пусть мертвые тлеют в могиле, живому дай жизни вполне» (так, или примерно так) – и, следуя собственному совету, получил известную болезнь, которая закончилась для него многолетним параличом и слабоумием. Еще до смерти он, как труп в могиле, лежал в своей комнате и, как в гробу, тлел на своей кровати. В расцвете своей славы он смеялся над Богом и над смертью и этот демонический смех сделал источником своего литературного дохода. Он был влюблен в земную жизнь с ее мимолетными наслаждениями, но мир, кроме которого он ничего не хотел ни знать, ни видеть, посмеялся над ним самим. Его судьба похожа на аллегорию или на притчу со зловещим концом – о том, как человек полюбил змею, любовался ею, носил на своей груди, и она в благодарность за эту любовь ужалила его в сердце. Так поступает мир с теми, кто, забыв о своей душе и о небе, предается ему.

Здесь, на земле, о времени и смерти напоминают два существа и два предмета: ворон и сова, колокол и часы. Одинокий ворон, сидящий на ветке с опавшими листьями, похожий на знак вопроса, как будто задумался: что происходит в этом мире, где начало тому потоку, который называется временем, и где кончается он? Эта птица с черным оперением, похожим на траур, неподвижно сидит на заснеженном дереве, точно каменное изваяние, как будто хочет выйти из времени, из того, что меняется и проходит. Туча воронов, собирающихся над трупом,– это вестница смерти. Жизнь ворона – терпеливое ожидание чьей-либо гибели: для ворона труп – его пища, значит, смерть – его жизнь. Само хриплое карканье ворона похоже на удары сухих костей, на треск срубаемых ветвей, на шум падающих камней.

Сова любит пустынные места. Она поселяется вдали от шумных городов, в лесных трущобах или в расселинах скал. Один человек рассказывал, как однажды он посетил пустынников, живших в горах Сванетии[1]. Путь туда был долгий и трудный. Он со своими спутниками то переходил стремительные горные речки, то карабкался по уступам скал, то поднимался к вершине, за которой, как за волной волна, высилась другая гора, то спускался в ущелье, где даже днем царит сумрак. Наконец он добрался до убогих жилищ пустынников – нескольких домиков, сложенных из бревен и обмазанных глиной.

Пустынники особенно любили ночную молитву. Они делили ночь на несколько частей и спали урывками. Этот человек спросил: «Имеете ли вы, как обычно в монастырях, колокол или деревянное било, чтобы собираться в условленное время на молитву?». Они ответили: «У нас есть ночной колокол. Ты услышишь его». И вот около полуночи какой-то звук, похожий на плач, прорезал ночное безмолвие, как будто сама тишина гор застонала, как хрусталь от удара. Звук повторялся в каком-то протяжном ритме. Это был печальный крик совы, словно плакальщица над гробом оплакивала мертвеца.

Горы, лежащие к востоку от Сухуми, были для монахов излюбленным местом на протяжении многих веков. Там встречаются камни с вырезанными на них крестами, указывающие место чьей-то могилы, или человеческие кости в какой-нибудь заросшей кустарником пещерке. Казалось, что сова по ночам оплакивает тех, кто жил здесь, и напоминает о неизбежности смерти. Говорят, что сова, хотя избегает обычно человеческих селений, тем не менее почему-то любит селиться около монашеских хижин. Куда приходят монахи, там появляется сова, как их спутница, и они слышат по ночам ее крик, призывающий к покаянию. Сова не спит по ночам в поисках добычи, и монах ищет по ночам в молитве свое единственное сокровище – благодать Духа Святаго, пищу и питие своей души.

Ночью дивная картина открывается в горах. Вершины, озаряемые светом луны, приобретают темно-голубой цвет, как будто волны подземного моря выплеснулись из недр земли и застыли на лету. Деревья дремучего леса стоят неподвижно, точно изваяния. Ущелья кажутся черными безднами, глубокими, как само небо, непроницаемыми, как духовная тайна. Звезды кажутся искрами от пожара, который пылает за ночным горизонтом, искрами холодного огня. В горах особая тишина. Можно слушать эту тишину с таким наслаждением, с каким уставший путник пьет воду из горного ручья. А протяжный крик совы еще более оттеняет эту глубокую тишину. Этот крик, раздающийся по ночам,– песнь о смерти. Вид гор, сливающихся с ночным небом,– песнь о вечности.

Голос, который говорит: «Время проходит, спеши; ты не владеешь временем, оно дано тебе взаймы»,– это бой часов. Он напоминает, что наша жизнь – умирание. Мы говорим: «Человек жил тридцать лет». Но можно сказать по-другому: «Человек умирал тридцать лет»; умирал с первого дня своего рождения. Часы – это шкала потерь и счет убытков. Чем мы заполнили минувшее время, с чем соединили прошедшее мгновение? Иногда мне кажется, что циферблат часов похож на картину космоса, а двенадцать цифр – это двенадцать знаков небосвода, двенадцать его мысленных частей. Центр циферблата – наша Земля, а стрелки – движение космоса. Раньше были песочные часы или водяные, где одна за другой падали песчинки или капля за каплей сочилась вода. Последняя песчинка в часах – последний удар человеческого сердца, последняя капля – последний вздох человека. Были солнечные часы, где время указывала тень. Утро – образ детства, полдень – зрелости, вечер – старости. А затем солнце заходит за горизонт, тени меркнут, наступает ночь; безмолвствуют часы, как будто умирает само время.

Голосом, напоминающим о вечности и о смерти, говорит звон колокола. Ударами колокола оканчивается погребение. В колокол звонят, когда мимо храма несут покойника на кладбище. Говорят, что в минувшие века во время эпидемий, особенно чумы, беспрерывно били в колокола, чтобы очистить воздух от заразы. Звон колокола как бы расчищает путь для души усопшего, отгоняет от нее темных духов, которые, как стая хищников, окружают и преследуют ее. Звон колокола – это прощание живых с умершими. Гроб опускают в могилу при звуках колокола, как будто корабль отплывает от берега в бескрайние просторы океана. Звон колокола вызывает глубокие размышления о скоротечности земной жизни. Он напоминает также о воскресении мертвых, о котором возвестит миру глас Архангела и звук трубный[2]. Колокольный звон призывает к богослужению: «Странники земные, спешите в свой дом, где пребывает ваш Небесный Отец; этот дом – храм». Звон колокола возвещает о Таинстве Святой Евхаристии. Он словно говорит: «Христианин, где бы ты ни был, остановись и подумай о вечности».

Говорят, что раньше на берегу моря, в местах, где были рифы и подводные камни, ставили колокол на высоком столбе и в безлунные ночи, особенно в непогоду, звонили в него, чтобы мореплаватели, сбившиеся с пути, не потерпели крушение и не погибли. Для нас страшная опасность – забыть о смерти. И здесь колокол пробуждает душу от глубокого сна.

Вороны, почуяв добычу, срываются с веток, как черные листья, и с хриплыми криками кружатся над лесом.

Звон колокола возвещает, что покойника внесли в кладбищенские ворота, из которых никого не выносят назад. Скрип железных ворот – точно скрежет зубов смерти.

…Настает ночь в горах, и пустыня оглашается протяжными криками совы. С первыми проблесками рассвета сова замолкает и погружается в сон, словно для того, чтобы не видеть тленной красоты этого мира и его суеты. А ночью она снова будет звать пустынников на молитву.